Когда я подошел к отцу, чтобы он, как обычно, обнял меня и осенил мой лоб крестом (в нашей семье было принято так прощаться перед разлукой), я знал, что это расставание — очень публичный акт, что за ним пристально наблюдают пятьдесят человек, которые здесь оставались. И потому я вел себя подобающе: ни слез, ни вопросов, и прежде всего pas de nerfs. Я  очень старался не разочаровать отца и помнил о хороших «публичных» манерах, которые он от нас требовал. Я был поглощен протоколом. Сегодня мне жаль, что я не обнял его изо всех сил, не сдерживаясь, и плевать на условности. Я тогда не знал, что больше никогда его не увижу.

Мать и нас троих выпустили в чем были на пустую и холодную главную улицу Деречина.

Меньше чем через час после ареста отца вернулся уводивший его офицер Красной армии. Мать бросилась к нему, и он вручил ей клочок бумаги. На нем была записка от ее мужа, написанная карандашом:

Дражайшая Анулечка!

Прошу тебя вручить подателю сего письма свои наручные часы. Он попросил их и заплатит за них двадцать злотых.

Он хороший человек. Сердечно тебя обнимаю.

Твой Тадеуш.

20/9/39. Деречин.

Я  заметил, что у человека, который принес записку, добрые глаза; и он озабоченно смотрел на мать. Двадцать злотых были символической суммой. Записка была доказательством того, что мой отец добрался до Деречина живым и невредимым, а «сделка с часами» — способом выразить благодарность охране за то, что он еще жив. Кроме того, эта схема позволяла отплатить благородному солдату, не унижая его amour propre.

На лужайке напротив моего окна «в лучшие времена» садовник посадил маленькую серебристую ель, полагаю, что в мою честь. Утром я наблюдал, как по ней намеренно проехал советский танк. Из-за танков появился автомобиль с офицерами в голубых фуражках в сопровождении одного или двух молодых местных активистов, неизвестных моим родителям. Столпившись в маленькой гостиной, мы наблюдали, как отряд НКВД направляется к главному входу. В прихожей бульдог Сташевских зарычал на пришельцев. За этим последовал выстрел. Пес умер на месте. Тогда энкавэдешники вошли в гостиную, где встретил их отец, который вышел на середину комнаты, как бы принимая огонь на себя. Тогда старший, в бурке по щиколотку, встал перед отцом и сказал: «Фадей Иванович Гедройц — руки вверх!» Он знал отчество, и это поразило меня. Моего отца разоружили, обыскали и стали, с подачи местных информаторов, подробно допрашивать

Красная армия методично опустошет ферму. Свиноферма целиком превратилась в бойню, но неумелую: раненые животные беспрерывно пронзительно кричат, и на этом фоне идет «реквизиция» наших лучших лошадей. Лошадей проводят перед стоящими на крыльце старшими офицерами. Лалка (Долли), норовистая красавица — матриарх всех наших полукровок, тоже вошла в число реквизируемых. Тереска шепотом выразила надежду, что неминуемая кончина настигнет Лалку не раньше, чем она покажет им, как она умеет кусаться и лягаться.

Мать предложила в ожидании прибытия советской власти сделать членам комитета красные нарукавные повязки. Предложение с готовностью приняли. И оно оказалось весьма своевременным, потому что поздним вечером в парадное постучался советский разведотряд.

Это, по всей видимости, было элитное подразделение, командовал которым вежливый офицер, действовавший очень профессионально. За ужином — его пригласили к ужину — он показал мне свой тяжелый наган, а моему отцу — подробную карту с указаниями, как найти дом сенатора Гедройца.

Ночь не была мирной. На пороге появилось небольшое подразделение польской армии — около дюжины голодных и сбившихся с пути солдат с офицером. Их надо было накормить и дать им отдохнуть, а наших лобзовских кураторов убедить, что за их спиной не строятся планы по восстановлению старого социального порядка. Наконец солдаты снова отправились в путь, услышав уверения отца, что в покидаемом ими анклаве мир, по крайней мере на данное время.

Встреча с комитетами началась вскоре после полудня за столом в кабинете мэра. Я хорошо ее помню, потому что мы все на ней присутствовали. Встреча была долгой и для меня скучной. Комитетчики сказали отцу, что на территории коммуны Деречина он и его семья в безопасности. Однако гарантировать нам безопасность за ее пределами они не могли и потому не советовали ехать в Слоним. Было принято решение, что Гедройцы (и их гости) вернутся в усадьбу. Мой отец закрыл встречу заявлением, что наступает новый порядок и две «наши» деревни должны немедленно взять на себя функции управляющих имениями усадьбы и таким образом заявить советской власти о своих притязаниях на фермы. Это было спокойное и прагматичное приятие неизбежного и в то же время намек на то, чем может грозить постсоветское будущее мелким собственникам Лобзова и Котчина. За бесценный дар безопасности, сколь бы хрупкой и недолговечной она ни была, отец отплатил прозорливым советом. Сташевского попросили сдать оружие, а отцу разрешили оставить.

14:15

Лобзовская усадьба, оплот старого режима, оказалась на ничейной территории, зажатой между двумя врагами: на западе немцы, а на востоке — Красная армия. Закон и порядок, действовавшие, пока польская армия сражалась с Вермахтом, рухнули. Теперь все зависит от реакции местных общин, двух наших белорусских деревень Лобзова и Котчина и этнически смешанного города Деречина. Отец ожидает от них сигнала.

Местные «комитеты» почти сразу же дали понять, что хотели бы обсудить промежуточные условия с «хозяином-наследником». Комитеты стали спонтанной реакцией на опасность. Их беспокоят вопросы непосредственной безопасности, а кроме того, они чуют возможности перераспределения земли.

09:30

Рано утром у подъездной аллеи появился желтый кабриолет, запряженный красивой парой серых лошадей. В нем сидел усатый пожилой господин и две молодые женщины с большим холеным бульдогом. Реакция моих родителей была автоматической и напоминала Консьержери в эпоху Великого террора: они официально приняли гостей, в то время как члены комитета ожидали на почтительном расстоянии. Гостями были Сташевские, господин и две его племянницы, Зося и Марго, из усадьбы Гнезна около Волковыска, километров на 40 западнее. Родители не были с ними знакомы, но слышали о них. Девушки казались очень искушенными, и моя младшая сестра Тереска — в свои семнадцать лет еще не знавшая света — смотрела на них с завистью. Они бежали от приближавшихся немцев — прямо в распростертые объятия советских войск… Комитет принял наших гостей сдержанно, и — поскольку была опасность, что с дальних полей придут бандитствующие элементы, — отца попросили взять Сташевских с собой в Деречин.

Отец не отходил от радио, а когда батарея разрядилась, стал совершать частые прогулки в деревню послушать радио пана Стечко, школьного учителя. Я ходил с ним и обнаружил, что они слушают не Берлин и не Варшаву, а Москву. В эфире неоднократно звучит русское слово «нейтралитет». 

Во время обеда нас потревожил шум самолета. Отец отреагировал инстинктивно: собрал нас всех в тесную группу в дверях между столовой и гостиной. Больше он ничего не мог сделать. Шум нарастал и превратился в рев — и постепенно стих. На этот раз обошлось. Мы все вернулись к столу.

Утром мне сказали, что отец вернулся поздно ночью, и мы не должны шуметь, потому что он отдыхает. Когда он наконец появился, он все еще выглядел усталым. И — что поразительно — он, великолепный рассказчик, хранил молчание. Матери удалось вытянуть из него какие-то детали. На Зельве (нашей железнодорожной станции) ему сказали, что прямое железнодорожное сообщение с Варшавой уже перерезано. Ему посоветовали кружной путь через Брест, на добрых 150 километров дальше к юго-западу. В Бресте, когда он наконец туда добрался, он увидел длинные составы без опознавательных знаков на боковых путях. Ему (шепотом) сообщили, что это первая волна эвакуации, там были и высшие эшелоны правительства. Наверно, отцу следовало в Бресте развернуться, но он этого не сделал, он решил идти против течения, все еще надеясь, что в столице его могут ожидать инструкции. Читать дальше

Война пришла к нашему порогу. А из Варшавы вестей так и не было. Мать поставила Викторию постоянно дожидаться на станции, и чем дольше мы ждали, тем становилось тревожней.

15:30

Отчаянные попытки отца связаться с парламентом, который располагается на улице Вейске, безуспешны. За обедом, прошедшим в напряженной обстановке, отец говорил, что пойдет воевать.

10:45

Мы приехали в магазин пана Веняцкого и увидели привычную картину: хозяин угощал гостей шоколадом на серебряном подносе. Моя мать чинно вошла в магазин, завела беседу с друзьями и знакомыми и демонстративно купила только два килограмма сахара. Толпа начала рассеиваться, решив, что оснований для экстренных закупок нет.